Судьба К.С.Льюиса во многом повторяет судьбу Джона Толкина. Как и Дж.Р.Р., создатель Нарнии оставил учебу в Оксфорде, чтобы принять участие в Первой мировой войне, как и Толкин - демобилизовался после ранения и с успехом закончил колледж. Свой путь в литературу он так же начинал со стихов, много лет преподавал английский язык, сосредоточив внимание на литературе Средневековья, почти одновременно с коллегой вступил в литературно-философский кружок Инклингов. Как писателю Толкину повезло больше: после «Хоббита» он выпустил трилогию «Властелина колец», стремительно расширившую его читательскую аудиторию. Льюис же предпочел тихую академическую карьеру, которую успешно сочетал с ролью теолога-любителя (см., например, его «Письма Баламута»). Однако среди чудесных миров, по которым путешествуют герои детской литературы, случайно открывшие не ту дверь, его Нарния не затерялась до сих пор - недаром режиссер Эндрю Адамсон, вооруженный всем арсеналом современных спецэффектов, рискнул обратиться к творчеству писателя через шестьдесят с лишним лет после выхода цикла повестей.
1. Клайв Стейплз Льюис, «Лев, колдунья и платяной шкаф» (The Lion, the Witch and the Wardrobe, 1950)
Трудно поверить, но впервые эта сказка, под завязку наполненная христианскими метафорами и аллегориями, вышла в Советском Союзе на пике «застоя», в 1978 году, через два года после публикации отдельной книгой «Хоббита» Толкина. Не помешали ни консервативные убеждения Льюиса, ни его репутация ревностного протестанта, деятельно отстаивавшего свои взгляды в печати и на радио. Правда, издатели быстро сориентировались и не вспоминали о цикле Льюиса аж до 1991-го, - но прецедент был создан. Что уж говорить о Великобритании, где «Лев, колдунья и платяной шкаф» с продолжениями давно вошли в корпус обязательного чтения «для среднего школьного возраста» и до сих пор не покидают списки детского must read?.. Отчасти неувядающую популярность «Хроник Нарнии» объясняет то, что этот цикл лежит на стыке двух взаимоисключающих культурных традиций. Стремительный переход героев из мира в мир, из обыденного, профанного пространства в сказочное, сакральное (где к тому же царит мифологическое время, движущееся по своим законам), - безусловное обращение к старой доброй волшебной сказке, к народному фольклору. Но поведенческие нормы, которые предлагает нам автор, восходят к совсем другой традиции. Лев Аслан отдает себя на растерзание Белой Колдунье не ради спасения семьи или рода, а из-за какого-то непутевого мальчишки, который ему никто и звать никак; предатель получает прощение; умершие воскресают… Народная сказка не то чтобы цинична - но поскреби любой «бродячий сюжет», и непременно обнаружишь рациональное зерно. Герои Льюиса ведут себя иррационально, опираясь на одну лишь веру, они готовы умереть за идею - и именно это дарует им спасение. Автор, разумеется, не скрывал, куда уходят корни его истории - да, скорее всего, английские школьники середины прошлого века, твердившие катехизис так, чтоб от зубов отскакивало, и сами прекрасно видели очевидный подтекст. И все-таки любопытно: кто из сотрудников московского издательства «Детская литература» додумался заложить эту идеологическую мину замедленного действия тогда, в семьдесят восьмом - и с какими последствиями?
2. Морис Метерлинк, «Синяя птица» (L'Oiseau bleu, 1908)
Главным содержанием сентиментальной пьесы бельгийского символиста Мориса Метерлинка принято считать поиски счастья, той самой Синей птицы, которая всегда рядом с нами, но редко дается в руки. Однако существуют и другие трактовки: Метерлинк показывает читателю, что происходит с обычным человеком, когда ему открывается подлинная, скрытая суть вещей, как прекрасен этот инсайт - и как опасен. Накануне Рождества Фея Берилюна пробуждает Души стихий и предметов (Огня, Воды, Хлеба, Сахара и т.д.), наделяет Пса и Кошку способностью к членораздельной речи… И что же происходит? Обретя антропоморфную оболочку, эти самые Души, подзуживаемые Кошкой, тут же начинают интриговать против детей дровосека, Тильтиль и Митиль, учиняют между собой безобразные свары, лгут и лицемерят. Обитатели «мира по ту сторону» отнюдь не всегда дружелюбны к человеку, в этой вселенной полно опасных ловушек и зияющих каверн. Проникновение в суть вещей, отказ от иллюзий не гарантирует внутренней гармонии: это просто переход на новый уровень, где человека ждут все те же противоречия и конфликты, только выраженные в иной, более острой форме. Так что некоторые покровы лучше не срывать вовсе, а о том, что под ними таится, догадываться в меру своей испорченности и эрудиции.
3. Лаймен Фрэнк Баум, «Удивительный волшебник из страны Оз» (The Wonderful Wizard of Oz, 1900)
Приключения девочки Дороти и песика Тотошки из Канзаса, угодивших в волшебную Страну Жевунов, стали известны в СССР благодаря «вольному пересказу» Александра Волкова. Надо признать, куда более красочному, богатому запоминающимися деталями и живыми диалогами, чем американский первоисточник. Оригинальный «Удивительный волшебник из страны Оз» - классическая история инициации, серии испытаний, которые в традиционном обществе проходит ребенок, переживающий неизбежные возрастные изменения. Что предстоит сделать Дороти на страницах этой книги? Преодолеть одиночество и найти друзей - раз. Сыграть роль лидера, помочь новообретенным товарищам избавиться от мучащих их проблем - два. Победить врагов, Злую Ведьму Востока и Злую Ведьму Запада - три. Узнать неприятную правду, увидеть мир как он есть, без розовых (вернее, изумрудных) очков, и донести эту правду до окружающих - четыре. Ну и еще вернуться домой, на родную канзасщину - но это так, приятный бонус после выполнения обязательной программы: как раз возвращение дается Дороти без труда. Никаких особых глубин, все строго по Проппу. Тем не менее стремительный успех «Удивительного волшебника…» оказался неожиданным сюрпризом для всех причастных лиц, включая автора. Скорее всего, ему просто повезло. Так уж совпало: в начале XX века литература Соединенных Штатов была не слишком богата историями об инициации, а аудитория - особенно детская - в них отчаянно нуждалась. Благодаря счастливому стечению обстоятельств мистер Баум оказался первым, и к тому же проявил недюжинную деловую хватку, поставив производство книг о стране Оз на поток. Ну а тем, кто шел следом, не оставалось ничего иного, кроме как признать его авторитет пионера, застолбившего этот золотоносный участок - что вполне отвечает складу американского национального характера.
4. Николай Носов, «Незнайка на Луне» (1964)
Двое морально неустойчивых коротышек, не способных (Пончик) или не желающих (Незнайка) жить по законам, установленным обществом, случайно угоняют космический корабль, улетают на Луну и проваливаются в изнаночный, вывернутый мир, в царство чистогана, где все продается и все покупается, а человек человеку, сами понимаете, волк. Коротышки, однако, не теряются, но внимательно обследуют этот мир и примеряют новые, непривычные для них социальные роли… Не менее занятная трансформация приключилась и с самой повестью Николая Носова в 1980-х, когда наша страна от «развитого социализма» резко перешла к дикому капитализму и первоначальному накоплению капитала. Из политически выверенной антиутопии для детей «Незнайка на Луне» разом превратился в актуальную политическую сатиру, хоть цитируй главами на страницах газеты «Завтра». На полную катушку заработал классический прием остранениня (по Шкловскому): мир товарно-денежных отношений во всем их разнообразии (и безобразии), увиденный в первый раз, наивным, почти детским взглядом. Уникальность этого текста в том, что до определенного момента повесть Носова воспринималась как произведение совсем другого жанра, с другим мессаджем и другими очевидными выводами. Переворот произошел не на страницах «Незнайки на Луне», а в сознании читателей: внезапно в книге появился новый подтекст, о котором ни автор, ни его издатели в 1964-м и не подозревали. Можно, конечно, вспомнить и другие случаи подобного рода, но для советской детской литературы это, пожалуй, единственный пример перевертыша - по крайней мере, среди произведений, которые продолжают читать запоем и в наши дни.
Странная штука со сказками про Алису: какую тему ни возьми, в каком направлении ни двинься, рано или поздно неизбежно приходишь к этой дилогии. За поддержкой к Льюису Кэрроллу обращаются физики и математики, философы и антропологи. У английских психиатров даже существует профессиональный термин: «синдром Алисы в Стране Чудес» - неврологическое расстройство, при котором предметы кажутся пациенту пропорционально уменьшенными. А уж для психоаналитиков тут настоящее раздолье: с того момента, как героиня проваливается в кроличью нору (что само по себе тот еще символ), начинается сплошной пир подсознательного. Но больше всего Кэрролл дал, разумеется, литературе как таковой, показав на собственном примере, чего можно достичь, раскрепостив фантазию. «Алиса в Стране Чудес» - семечко, из которого проклюнулись главные модернистские, революционные литературные практики XX века. От нонсенса полшага до абсурда, от внутренних монологов Алисы, летящей по кроличьей норе («Скушает кошка летучую мышку? Скушает кошка летучую мышку?.. Скушает мышка летучую мошку?») рукой подать до «потока сознания» и автоматического письма, от сумбурных попыток самоидентификации («если я стала не я, то тогда самое интересное - кто же я теперь такая?») - до поэтики экзистенциализма. И это если не брать в расчет бесчисленные парафразы и прямые сюжетные заимствования. В минувшем веке Кэрролл не раз выступал в роли предтечи, этакого Иоанна Крестителя новаторских литературных движений. Но и сегодня не стоит сбрасывать его со счетов. Не факт, что «Алиса в Стране Чудес» и «Алиса в Зазеркалье» исчерпали свой потенциал: вполне возможно, что они еще сослужат недурную службу писателям XXI века.
Колумнист журнала «Мир фантастики» Василий Владимирский специально для РИА Новости